Статья профессора Санкт-Петербургской Духовной Академии Василия Николаевича Карпова (1800-1867), человека высоких нравственных качеств и неутомимого трудолюбия. Известнейшие его ученые труды: «Введение в философию» (1810), «Систематическое изложение Логики (1856), «Сочинения Платона» в 4-х частях, переводы византийских историков.
О САМОПОЗНАНИИ
Аудиотекст читает заслуженный артист России Олег Мартьянов.
Слово, призывающее к самопознанию, однознаменательно с зовом, которым окликают ребенка,
бегающего по цветистому лугу за мотыльком, чтобы позвать его домой. Какую досаду вызывает этот призыв! Как он мешает рассеянному существованию, привычке жить вне себя – на распутье богатой, разнообразной, непрестанно обновляющейся и словно вечно празднующей природы! Не лучше ли раздолье, простор, постоянная смена предметов, явлений, впечатлений, чем тесный горизонт жизни, скучное однообразие деятельности, бесконечное повторение одних и тех же ощущений? «Нет, ещё рано домой!» - отвечает дитя и бежит все дальше и дальше по роскошным коврам весны, которыми она так щедро устилает землю. Но вот весну сменяет лето, за летом следуют осень, зима, проходит год-другой, минуют десятилетия, - и дитя в приятном самозабвении, переходя от одних забав к другим, достигает зрелого возраста. Вернуться бы домой! Но как прекрасен, как обаятелен свет со всеми его приманками, надеждами, удовольствиями! Куда ни посмотри, везде – вблизи и вдали, как по волшебству, возникают картины блаженства и манят к наслаждению.
Вот там, в перспективе жизни, узорчато разнообразными формами ослепляют фантомы богатства и очаровывают воображение прелестью роскоши. Неужели не стоит труда овладеть сокровищем и украсить им свою жизнь? Искатель драгоценного камня неутомимо бежит за блестящим метеором, пока не успокоится под могильным камнем. Вот отсюда идет тропинка на ту высокую гору, залитую радужным сияние почестей, славы и власти. Неужели не стоит всевозможных усилий подняться на ту высоту и вступить в ряды той блестящей фаланги, чтобы жизнь стала шире, проявленнее, ярче и заметнее для всех? И маленький кесарь решается на
борьбу со всеми препятствиями, идет, спотыкается, падает, поднимается, снова падает и снова поднимается, пока не приблизится смерть и не скажет ему: «Ты – от земли, и земля твой удел!»
Вот здесь большое скопление народа, откуда доходят до слуха приятные звуки музыкальных инструментов, шумные выражения увеселений, громкое эхо восторгов. Неужели не стоит потратить несколько часов, чтобы, слившись с этой веселой толпой, разделить с ней свою радость? И новый Аристипп, подобно древнему, определяющий цену жизни одними наслаждениями, заботливо рыщет от удовольствий к удовольствиям, пока не иссякнет живое чувство, не притупится вкус, и на дне выпиваемой чаши не останется горький, убийственный осадок. А то там – далеко, далеко, где с землей как будто сходится небо и замыкает горизонт зрения? – Длинен путь и утомителен. Может, лучше сперва побывать дома, чтобы запастись силами и средствами для столь далекого путешествия? Но как устоять против приманок любознательности! Там конец земли и начало неба, там должны разрешиться все загадки бытия и войти в область человеческих познаний все доныне недоступные разуму тайны, там последнее торжество науки, апофеоз ума, венец его усилий в постижении законов мироздания. И всесветный исследователь терпеливо идет по тернистому поприщу ученых трудов к той постоянно отодвигающейся точке соединения небесных истин с земными, пока непрестанно возникающие неразрешимые вопросы и как бы насмехающиеся над его усилиями непримиримые противоречия не убедят его в слепоте и невежестве.
Так всю свою жизнь, с детства и до старости, мы проводим большей частью вне себя, гоняясь то за материальными выгодами, то за внешним блеском, то за приобретениями в области науки и искусства, то даже за самыми пустыми и бесплодными удовольствиями, но при этом мы не желаем идти домой, чтобы посмотреть, что у нас есть и чего нет, что делается и чего не делается, что требуется в жизни внутренней для внешней и каким образом приобрести все эти условия. Почему такая странность, такое одностороннее направление? Во-первых, без сомнения, это происходит от того, что мы в экономии своей жизни смешиваем две совершенно различные вещи – самопознание и самолюбие; во-вторых, от того, что не знаем, в чем собственно должно состоять самопознание и как важно оно в нравственной жизни человека.
В старину, вероятно, вслушиваясь в оригинальные рассуждения философа Сократа, люди, по-видимому, мыслящие и умные часто повторяли, как добрый совет, надпись на Дельфийском храме: «Познай себя». А познать самого себя в то время означало, по словам мудреца Платона, открыть «зверь ли я, многосложнее и яростнее Тифона, или животное кротчайшее и простейшее, носящее в своей природе какой-то жребий божественности и незлобия?» Этот вопрос в те времена казался очень трудным и приводил в недоумение самих философов, но теперь он многим представляется до того легким, даже маловажным, либо пустым и абстрактным, что рождает в них только улыбку сожаления о детском смысле древних мыслителей, любивших входить в туманную область отвлечения и неспособных решить такой пустяк просто и ясно! В самом деле, кто теперь не знает, что он из себя представляет? Кто теперь не обиделся бы даже, если бы ему сказали, что он себя не знает? «Как это я не знаю себя?» - возразит иной современный мудрец. «Я – такой-то человек, житель такой-то страны, богат или беден, знатен или не знатен, учен или не учен» и прочее тому подобное.
«Как? Я сам себя не знаю?» Пребывая в убеждении, что человек для себя вовсе не загадка, многие живут и умирают. Основательно ли такое убеждение? Оправдываем ли мы его? Может, мы и оправдали бы, если бы в выражении: «Я знаю себя», не ставило нас в недоумение это обманчивое «себя». Оно здесь ясно обнаруживает хамелеоновскую природу, готовую менять свое значение, являясь то в разнообразных формах предметов внешнего мира, то прятаться в ничтожестве бессодержательного «я». Попробуйте заметить человеку, хвалящемуся таким самопознанием, что по внешней, принадлежащей ему обстановке, гораздо больше его знают другие, чем он – сам себя, - и он, чтобы защитить свою личность, тотчас спрячется в свое «я», как улитка в раковину.
Попробуйте опять поставить ему на вид, что его «я» - пусто, не имеет никакого содержания, - и он вдруг развернется и явится перед вами под разнообразными условиями своей внешней жизни.
Такую хамелеоновскую его изворотливость вы можете остановить только одним замечанием, что когда человек говорит, что знает себя, а именно свое положение, сословие, материальное состояние, образование и т. п., то надо понимать, что под этим он подразумевает то, чем обладает, т. е. свое, а не себя, и это свое по какому-то нравственно-оптическому обману принимает за себя. Таким образом, он составляет о себе понятие по внешним, ограничивающим его предметам, которые не имеют ничего общего с самой природой этого человека. Таких примет может быть бесчисленное множество, и разнообразию их нет конца, но чем многочисленнее они и разнообразнее, тем больше закрывается ими человек от самого себя, и в этой многосложной
обстановке представляется себе самим собой, хотя, на самом деле, не видит в себе никакого
содержания, не замечает никакого разнообразия явлений и потому не имеет о себе представления.
Это в полном смысле эгоист, особенность которого заключается в том, что он не имеет никаких особенностей в самом себе, своей природе, ибо как только человеческое «Я», перед анализом самопознания, начинает разлагаться и обнаруживать какие-нибудь свойства, внешние покровы тотчас спадают с глаз, самоослепление теряет свою силу, заблуждения предстают перед очами души будто страшилища, - и кумир эгоизма падает в прах. Итак, эгоистическое знание себя в своем не только не является самопознанием, но и противоположно ему: это два враждебных начала, в одной и той же душе несовместимые и взаимно себя изгоняющие. А потому древние мыслители в поиске средств против господствовавшего в человеческих обществах эгоизма иначе понимали силу самопознания и хорошо делали, что прилагали его к человеку. Доверяя им, мы теперь постараемся рассмотреть, в чем оно состоит.
Самопознание требует, чтобы человек, отвлекая свой взгляд от внешних предметов, которые известным образом ограничивают его, обращался к себе, входил в себя и замечал в своей природе все свойства, какие только представятся ему – общие или частные, существенные или случайные, хорошие или плохие. Тут надо обращать внимание не на то, как обставлены мы извне, а на то,
чем обусловлено само наше бытие и каким оно является нам в сознании. Тут мы должны забыть не только то, что принадлежит нам, но и свою собственную личность, как нашу, чтобы между сознанием и нами не было никаких эгоистических интересов, маскирующих или скрывающих нас от нас самих, но смотреть на себя, как на посторонний предмет, и снимать с него самый верный и точный портрет, не упуская из виду ни одного оттенка, полагаемого на нем его началами, законами, стремлениями и действиями. Тогда перед испытующим взглядом самопознания наша природа, будто дерево перед огнем, начинает мало постепенно разворачивать свои покровы, открывать свои силы, обнажать сокровенные пружины своей деятельности и отражаться в нашем сознании всеми, самыми глубокими коренными свойствами. Так, мудрецы далекой древности, прозорливые исследователи человеческой природы в христианском мире, для вернейшего успеха на этом поприще, познакомили нас с двумя различными методами самопознания, которые, если позволят нам читатели воспользоваться в этом случае терминологией школы, мы назовем практическим и теоретическим.
Известно, что еще Пифагор вменял в обязанность своим ученикам каждый вечер пересматривать все, что они мыслили, чувствовали, чего желали и что делали на протяжении минувшего дня и, подвергая строгому суду всякое движение ума, воли и сердца, извлекали из этого полезные уроки на будущее. Такой способ самопознания у Пифагора входивший только в план воспитания юношества, по-видимому, был бы весьма полезен и в приложении ко всякому возрасту. В самом деле: какой страж над человеком мог бы быть надежнее самого человека над самим собой? Кто с таким усердием, с такой заботой охранял бы его от всего дурного и постыдного, как охранял бы он сам себя? Да и кому так ясно знать каждое движение его души и то, как ясно отражается оно в его собственном сознании? Исповедь перед самим собой всегда готова; преступная мысль и укоризна пробуждаются вместе; постыдное чувство не прячется от упреков совести; и вот человек – на хорошем пути, идет прямо, не уклоняется ни вправо, ни влево, весь в рамках закона и сам по себе – воплощенный закон. Чего же лучше? Без сомнения, с этой идеальной точки зрения смотрел на человека и Платон, когда создавал теорию гражданского общества, и, находясь на высоте созерцания, говорил, что его граждане, погружаясь в себя и изучая собственную природу, не дожидаются никаких внешних побуждений или ограничений, но мыслят с полной свободой, чувствуя и делая только то, что она предписывает. В таком обществе, по заключению Платона, не нужны были бы ни принудительные меры, ни запретительные постановления, ни уголовные законы. Но сколь ни важно самопознание в его истинном значении, сколь ни необходимо оно для существенной пользы человека, - мы отнюдь не обещаем ему таких идеальных плодов, потому что познавая себя, человек будет, прежде всего, открывать в своей природу множество недостатков, заблуждений, дурных наклонностей, преступных желаний, а главное – заметит крайнее бессилие, противность порочным стремлениям и через непроницаемую завесу лжи и обмана, усмотрит истину. И эти, приобретаемые и показываемые вековыми опытами плоды практического самопознания намного лучше тех несбыточных и неосуществимых идеалов, потому что свидетельствуют о пробудившемся осознании нравственной болезни, которую эгоизм нисколько не чувствует, и показывают, что душа в таком случае окрыляется желанием исцеления и бывает готова искать врача уже не на земле, а на небе.
Слабый проблеск такого самопознания, обличающего немощь и расстройство человеческой природы, мы не без изумления встречаем еще в мире языческом, когда слышим, что Сократ, беседуя с Алкивиадом о молитве, считает нужным сперва прогнать мрак, которым покрыта его душа, а потом уже показать ей то, через что она могла бы познать добро и зло, - и такого рассеивателя душевной тьмы он ожидает с неба. Но особенно быстрые успехи наука самопознания сделала в христианстве, при помощи божественного Откровения, которое возвестило людям о незамеченной естественными силами ума причине зла во всем человеческом роде и указало на действительное начало распространившихся в нем заблуждений. Под руководством этой небесной истины практическое самопознание для христиан, а особенно для великих христианских подвижников, было непрерывным делом целой жизни. Они с неослабной бдительностью наблюдали за каждым проявлением своей мысли, внимательно следили за самыми тайными своими чувствами и желаниями и силой Божьей благодати, призываемой молитвами и самоотречением, прозорливо предотвращали даже малейшее поползновение своей природы к нарушению небесной правды, внушаемой начертанным в человеке законом духа и гласно проповедуемой в слове Божием. Постоянно изучая в себе человеческое существо, прислушиваясь к непреложным его требованиям и наблюдая, за что, для чего и отчего находится оно в вечной борьбе с самим собой, они лучше всех мудрецов света понимали истинное достоинство и назначение человека и не приносили небесное в жертву земному, а земного не чтили как небесное. Самопознание приводило их к твердому убеждению, что все великое и прекрасное во времени должно быть почитаемо великим и прекрасным, поскольку образует, улучшает и приготовляет человека для вечности.
Так познавали себя великие подвижники в христианском мире, - и самопознание их не только было благотворным для них самих, но имело обширнейшее и благодетельное влияние на окружающее их общество. Оно обуздывало в нем порывы эгоистического самомнения, сообщало ему прекрасный характер христианской скромности и сдержанности, без которой превозносимая ныне цивилизация никогда не установится, и располагало его к мирной и спокойной жизни, строгой и обдуманной деятельности, основательности во всех своих начинаниях. Если справедливо замечают, что все великое и благотворное на открытых и шумных путях света первоначально зарождалось в тишине уединенных и молчаливых кабинетов, то также несомненно, что все прекрасное, первоначально зарождающееся в кабинетах, имеет свой корень в том семени, которое найдено путем самопознания в тайнике хорошо изученной души. Проникните в вашу душу, поймите ее, насколько возможно, более и вернее – при свете христианских убеждений, - и тогда в уединении вашего кабинета зародится истинное и доброе, и эта жизнь истинного и доброго отразится на всем, к чему вы находитесь в отношении, по условиям быта домашнего и общественного. Не утвердившись в этом начале христианского самопознания, ни один кабинет никогда не придумает ничего фундаментального, всегда и для всех благотворного, потому что самопознание открывает душу для принятия Божьей благодати, а без Божьей благодати даже и то, что во внешних наших действиях как будто имеет право на всеобщее удивление, может послужить более во вред, чем пойти на пользу – нам и целому обществу.
Самопознание в кругу человеческих занятий так важно, что не осталось делом только практического наблюдения над самим собой, но с течением времени явилось также мерой изучения всеобщей человеческой природы, подобно тому, как могут быть изучаемы предметы, например, растительного или животного царства. В этом своем направлении оно получило уже характер теоретический и вошло в энциклопедию наук под названием «Психология». Такое теоретическое познание человека, как и всякая теория, должно состоять в обобщении фактов опыта, замеченных самопознанием практическим и замечаемых постоянно, всегда и во всех.
Ясно, что если бы сила обобщения в человеческой природе имела одну и ту же энергию во все времена и в каждом потомке Адама, то теоретическому самопознанию следовало бы переходить из века в век, все с большей и большей полнотой содержания, и постепенно приближаться к своему совершенству. Но, к несчастью человеческого рода, это начало обобщающее – этот бессмертный дух человека в различные времена, является на различных точках стояний и как будто имеет какие-то фазы. В иное время он восходит, по-видимому, к зениту своей орбиты, - и человеческая природа в недре гражданских обществ становится светлее, утешительнее, отраднее: на поприще жизни выступают умы сильные, воли добрые, сердца любящие, и самопознание таких душ видит в них самих область неизмеримую, богатство фактов нравственной жизни неисчерпаемое, - видит, как в душе соединяется конечное с бесконечным, условное с безусловным, как человек велик и вместе с тем мал, силен и вместе с тем слаб, как понятен его природе голос Существа Высочайшего, и как злоупотреблением своей свободы может он заглушать его; как выражается в нем образ жизни ангельской, и как легко ему ниспадать до безумия скотов несмысленных. Обширна и поучительна история человеческого существа, начертываемая в эти счастливые эпохи жизни духовной, когда помыслы земные, развиваясь свободно и стройно, сближаются с истиной небесной! Но бывают и времена нравственной тьмы, в которые бессмертный наш дух как будто уходит к своему надиру и только слабым мерцанием озаряет блуждающие во мраке человеческие общества. В эти печальные периоды жизни люди как-то мельчают и уравниваются, - конечно, потому что впотьмах все равны, - горизонт умственного зрения их становится теснее, понятия о добре и зле приходят в колебание и ослабляются разнообразием земных отношений, чувство любви вянет, как цветок, удаленный от живительного влияния солнечных лучей, и поддерживается только искусственной теплотой житейских расчетов и интересов. Находясь вдали от источника света и озаряясь слабым его мерцанием, человек это мерцание почитает светом и называет его умом, гением, мудростью. А так как среди своего полумрака он не может видеть ничего, кроме земли, и не руководствуется ничем, кроме чувств, то близорукий его ум направляется только к земле, и всю свою деятельность развивает только в горизонте чувственных органов. Здесь сосредотачиваются все виды, все надежды человека, а там, дальше – откуда на следующее утро жизни должно взойти Солнце правды, - там… - но этот вопрос или не возникает или, возникнув, туманит душу таким же неприятным чувством, какое мы испытываем, когда к нам неожиданно приходит неприятный гость. Нет ничего удивительного, что ум, сосредоточив всю свою деятельность вне себя – в земных пределах, по самой этой сосредоточенности, может производить многое и удивительное в отношении к земле, т.е. к тому, что вне его. Но в то же самое время душа человека бывает так омрачена, что, погружаясь в себя и стараясь изучить свою природу, она находит ее тесной, темной и не представляющей никаких фактов, достойных познания, - он не видит в ней той самой причины, по которой что-нибудь видит; следовательно, не только не решает основных вопросов самопознания, но и отвергает саму возможность их. Эту бедную, омраченную, загрязненную всяким хламом душу он сам тогда отождествляет с душой бессловесного животного и отличает ее только сознанием своего эгоистического «я», не выясняя, откуда это сознание? По каким законам оно озаряет деятельность души? И объясняется ли им причина происхождения наших стремлений в бесконечность, которой мы не понимаем и никогда не поймем и которой, однако же, необходимо требуем. От науки самопознания в этом случае человек желает не того, чтобы она возводила его мысль на высоту идеального созерцания вечной истины и высочайшего блага, следов чего в своей природе ему, к несчастью, замечать не случалось: он хотел бы, чтобы эта наука облагородила его страсти, узаконила его порочные наклонности, разнуздала его волю, обусловила его ум и вообще приноровила бы исключительно к стремлениям и выгодам внешней его жизни. При этом направлении человека теоретическое самопознание естественно стесняется в своих пределах и получает характер материалистический, пока совсем не исчезнет из энциклопедии наук как учение, не представляющее никаких материальных интересов. Вековые же наблюдения за душой человека, запечатленные умами великих философов в лучшие эпохи исторической жизни народов и оправданные авторитетом христианской веры, для людей, ходящих в нравственной тьме и ничего не видящих, кроме предметов чувственных, кажутся мечтой рутинеров.
Итак, теоретическое самопознание никогда не следует закону постепенного развития, но всегда служит выражением нравственного состояния того народа, в котором появляется, и того времени, когда происходит. Ориентируясь по духу века и направлению нравственной жизни известного общества, либо даже частного исследователя человеческой природы, оно бывает то обширнее, то теснее, - открывает в недрах души то больше, то меньше фактов и сообщает науке то духовный, то материальных характер. За упадком народной нравственности обычно следует и упадок самопознания, а когда первое становится чище и возвышеннее, также улучшается и облагораживается второе. И здесь-то скрывается причина случающейся иногда странной борьбы мнений о человеческой природе в одно и то же время, в одном и том же обществе, - такой борьбы, которая нередко оканчивается торжеством заблуждения и попранием истины. Представим себе общество с довольно высокой степенью нравственного растления; само собой разумеется, что его взгляд на человеческую природу будет в таком случае груб и материален, и поскольку ум сообщает психическому материализму некоторую логическую форму и, благодаря этому, доставляет ему подобие истины, его система провозглашается современной и увенчается похвалами, как превосходное произведение, вполне удовлетворяющее требованиям прогресса, который, однако, в другом обществе или в другое время вероятно поразил бы всех ужасом. Но мы, без сомнения, согласимся, что упадок нравственной жизни в народе, равно как и улучшение ее, совершаются постепенно. Поэтому и в первом случае, как и в последнем, могут быть люди отсталые, такие, которые по глубине своих убеждений не спешат или даже вовсе не хотят увлекаться потоком современных заблуждений и крепко держатся чистоты своих психологических понятий. Современные прогрессисты явно будут смотреть на них с презрением и назовут их рутинерами. А если в числе таких рутинеров появляется сильный ум, непоколебимый характер и вздумает своими началами, будто оплотом, остановить поток вредных и гибельных мнений, то оплот его будет сорван, иногда вместе с его жизнью, а высокие его идеи будут сокрыты в пыли библиотек до более благоприятных времен, как драгоценный подарок грядущим поколениям. Кто откажет в удивлении великим гениям? Но и гениев признают в том случае, если они являются вовремя и при благоприятных обстоятельствах. Сократ не умер бы в темнице, если бы был гражданином Лакедемона; Лютер не основал бы религиозное общество, если бы воспитывался и жил в недрах православной Церкви; Кант не положил бы начало философского рационализма, если бы философствовал в XVI веке.
Однако, когда гении подчиняются духу времени и в известной степени бывают рабами обстоятельств, то по каким признакам можно судить о самостоятельности и о правильном развитии теоретического самопознания в деятельности умов обыкновенных? Естественных признаков для отличия истины от заблуждения на этом важнейшем поприще, конечно, не много, но они есть. Коперник, создавая теорию строения солнечной системы, основывался на предположении, что, возможно, начертанные им законы движения небесных тел могут объяснять все явления звездного неба и решить все вопросы, неразрешимые по началам прежних космологических построений. С того времени предначертание Коперника сделалось предметом поверок и действительно до сих пор подтверждается астрономическими наблюдениями; предположение его вошло в ряд истин, почти несомненных, и система его устоялась. Что же, не подобным ли образом выстраивается и теория нашей душевной жизни? Может это такой же космос, в котором психолог должен открыть постоянные законы движения его сил и созерцать
его как одно единое целое? Этот космос - область сознания, обращенного к внутренней стороне человеческой природы, который, в зависимости от чистоты души, более или менее богат нравственными явлениями, как небо, которое, в зависимости от состояния атмосферы, более или менее богато звездами. Поэтому все дело самопознания должно состоять только в том, чтобы оценить относительную важность пробуждающихся в ней явлений, не принимая центральное за периферическое, а периферическое за центральное, поставлять их в естественную взаимосвязь, и, определив таким образом законы и цели их деятельности, выводить отсюда заключения о достоинстве и значении нравственной жизни человека во всех его формах, и решать возникающие в ней стремления, требования, побуждения и противоречия. Если все это решается легко и подтверждается многочисленными опытами, можно смело сказать, что ход и законы теории самопознания верны. Характеризуясь строго систематическим развитием, самопознание может допускать погрешности и заблуждения только по двум причинам: во-первых, из-за недальновидности взгляда; во-вторых, из-за туманной атмосферы той области, которую оно должно рассматривать.
Никакое теоретическое самопознание не может похвалиться столь великой остротой и обширностью зрения, чтобы было в состоянии проникнуть в глубину человеческого духа и проследить все излучистые пути его хождения. И самый светлый взгляд человека непременно тускнеет и теряется в неразгаданных тайниках его природы, - преимущественно же там, где тварность ее обнаруживает в себе отпечаток совершенств творческих, где конечное в ней черпает силу стремления к бесконечному. Приближаясь мыслью к этим таинственным сторонам души, самопознание легко может делать о них неверные заключения и впадать в ужасные заблуждения, особенно когда упускает из виду ту великую истину, что неизбежные условия всякой нашей деятельности на земле суть пространство и время, а законы пространственных и временных отношений никак не могут быть приложимы к осознанию того, что само по себе бесформенно и существует в иных условиях. Но чем же в таком случае оно поможет себе, если все, о чем бы человек ни мыслил, он может мыслить, только если облечет это в форму. Астрономы, чтобы повысить силу зрения и дать ему возможность видеть предметы за пределами планеты, придумали телескопы. Нет ли подобного инструмента и для повышения силы нравственного зрения, когда оно влечется к созерцанию предметов за пределами горизонта, описываемого сознанием? Без сомнения, есть, только этот инструмент не подобен, а инороден, не чувственен, а духовен, не искусственен, а благодатен; это – око души, просветленной верой, которая давно возвышает силу сознания и обличает перед ним существо вещей невидимых. При свете его Божественного фароса наука самопознания никогда не уклонится от истины и, насколько это можно видеть человеку, увидит и разгадает тайны душевной жизни, ибо в этом случае, человек будет измерять себя не самим собой, а бесконечным умом Того, Которым он существует и действует.
Другая, еще более опасная причина возможных заблуждений в области теоретического самопознания есть, как мы сказали, туманная атмосфера душевной жизни. Под этим выражением хотелось бы нам понимать нечто большее, чем то, что видится в нем с первого взгляда. Есть люди, сознание которых бывает постоянно обращено только на внешнюю сторону их жизни, внутренняя же нисколько им не озаряется, и именно этих людей, а не тех, кто не получил школьного образования, надо считать в собственном смысле людьми темными. Но тьма – не туман, тьма означает отсутствие света. А туман представляет собой воздух, насыщенный испарениями земных тел, и получает обычно такие свойства, какими обладают тела, испарениями которых он насыщается. Поэтому в тумане скрываются иногда начала порчи, либо даже разрушения тех или иных органических видов. На туман жалуются даже астрономы, ибо, сгущая атмосферу, он закрывает от наблюдения звездное небо и посмеивается над силой назначенных для созерцания его естественных и искусственных орудий. Естествознание очень хорошо исследовало как происхождение, так и влияние туманов на природу вещей и успехи человеческой деятельности и основательно доказало, что воздух никогда не бывает совершенно свободен от них. Но замечаем ли мы, как освобождаются испарения от наших нравственных поступков, - от предметов, поскольку к ним устремлены наши мысли, желания и чувства? В сфере свободных действий человека есть, конечно, и такие предметы, которые через приложение к ним душевных сил источают живительные и благотворные стихии, как благотворны свет и теплота солнца для земных прозябаний. Этими стихиями умеряется, так сказать, атмосфера души и оплодотворяется нравственная жизнь. Но едва ли не чаще своими действиями определяется человек в отношении предметов, наполняющих душу тяжелыми, грубыми и зловредными испарениями, так что ими не только закрывается она от сознания, но и обрекается на нравственную смесь. Этот туман иногда бывает до того густ и непроницаем, что не разгоняется ни блестящим образованием, ни обширной ученостью, - и людей, очевидно, умных, заставляет говорить, что в человеке нет ничего благороднее мозга. Представим же теперь, что эти «мозговые» люди, эти отуманенные материалисты в жизни и науке вступили бы на поприще самопознания и объявили себя призванными начертать теорию душевной природы. Какой жалкой была бы эта теория! Какой близорукостью характеризовалось бы это самопознание! Живя только чувством, в чувстве и для чувства, они и саму науку самопознания ограничили бы только пределами животной жизни и развили бы скотское учение о душе. Не видя в себе начал нравственной деятельности, закрытых непроницаемым туманом порочных и страстных стремлений, они и в науке пришли бы к заключению германских рационалистов: «То, чего я не могу подвести под формы своего мышления – не существует», - и никогда не решили бы важнейших вопросов, возбуждаемых духовными требованиями человека, которые есть всегда, которые преследуют его даже на путях крайней заземленности и от решения которых он не в состоянии отказаться. Нет, такие исследователи человеческих душ прежде должны постараться просветлить для сознания свою собственную душу и очистить ее атмосферу от дыхания нечистой жизни, наполняющей ее нравственными миазмами, - очистить, по крайней мере, насколько это возможно (ибо и атмосфера души не может быть совершенно свободной от туманов чувственности); а это возможно не иначе, как силой покаянного чувства, которое бы глубоко отзывалось в душе теплой молитвой перед Богом, в недрах Христовой Церкви: «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей!» Призываемая таким образом и с готовностью принимаемая благодать Иисуса Христа сама очищает человека и делает его способным к самопознанию.
Но где то время, когда в человеке пробуждается это чувство сокрушения о жизни, проведенной без всякой нравственной пользы, когда он возвращается к самому себе и бывает в состоянии в недрах своей жизни заметить мрак, запустение и смрад, чтобы потом ощутить потребность в возможном ее очищении? Где это время?
Не уходит человек с площади, пока стоит прекрасная погода. «Зачем идти домой в скучный и тесный свой угол, - думает он, - когда на дворе так весело и просторно!» Но вдруг неизвестно откуда налетает буря, блещут молнии, раздаются удары грома, льются целые реки дождя – и человек поспешно отправляется домой – увы, слишком поздно! Полуразвалившаяся хижина нисколько не защищает его от порывов ветра и потоков дождя. «Почему бы мне, - думает он, - во время хорошей погоды не посидеть дома и не заняться ремонтом своей хижины? Теперь в часы непогоды мой дом совершенно успокоил бы меня». Такова пора житейских бедствий. Она заставляет нас невольно обращаться к себе и, напоминая нам, что мы не положили в своей душе никаких оснований для утешения и ободрения себя, нередко повергает нас в отчаяние.
Не уходит человек с площади, пока ясно светит солнце и до ночного мрака еще далеко. Но вот земной светильник меркнет, тьма скрывает от глаз все формы вещей, доставлявших ему удовольствие, сырость вечернего воздуха начинает проникать в тело, - и он спешит под кров своей хижины – увы, опять слишком поздно! В ней нет ни света, ни теплоты, - в ней мрак ужаснее того, от которого он ушел, и холод в ней – холод могильный. «Почему же я не возвратился домой пораньше, чтобы осветить и обогреть хижину? - думает он. - Теперь не страшился бы я мрачной и холодной ночи, и уснул бы спокойно с надеждой, что завтра проснусь здоровым и веселым». Такова пора смерти, она тоже заставляет нас обращаться к себе. Но если в продолжение жизни мы, по невнимательности к своей внутренней природе, не прояснили для себя тех благотворных ее начал, которые не знают смерти и не подлежат ее законам, то это обращение наше бесконечно ужаснее, чем шествие преступника на смертную казнь.
